Улыбаемся и машем!
Я банальна и занудна до нельзя, посему очередной фик про моих персонажей. На сей раз я решила поэкспериментировать и написать сонгфик на песню, уж очень она мне запала в душу и показалась идеальной для Гилберта. Буквально каждая строчка - о нем. В результате получилась вот такая странная история, которая даже скорее не сонгфик, а клипфик - я четко представляла себе видеоряд под эту песню и пыталась описать свои ассоциации словами. Плюс у текста своеобразное построение: на куплеты идут моменты из настоящего, на припевы - из прошлого. Я старалась писать их в разных стилях и в финальном кусочке свести все воедино. Не знаю получилось у меня или нет, но результатом я довольна, я сказала именно то, что хотела.
Название: Крик о любви
Фандом: Хеталия
Бета: Dark wise wizard плюс моя безграмотность
Персонажи: Пруссия - в центре, Пруссия\Венгрия, на фоне Германия, Италия, Франция, Испания, Австрия.
Рейтинг: PG-13 (хотя Гил честно пытался его повысить хотя бы до R)
Жанр: сонгфик, романтика, флафф, чуток юмора, повседневность и вроде как попытки психологии
Дисклеймер: все-все у Химаря
Предупреждение: ООСище и вообще мой личный фанон
Главный виновник написания сего бреда:
читать дальшеDu bist wirklich saudumm, darum geht's dir gut
Hass ist deine Attitüde, ständig kocht dein Blut
Alles muss man dir erklären, weil du wirklich gar nichts weißt
Höchstwahrscheinlich nicht einmal, was "Attitüde" heißt
Ты действительно глуп, поэтому у тебя все хорошо.
Ненависть – твоя манера, твоя кровь постоянно вскипает.
Тебе все нужно объяснять, ведь ты на самом деле ничего не знаешь -
И вероятней всего, даже значения слова «манера».
В баре было людно, яблоку негде упасть. В воздухе витала убойная смесь - запахи табака, алкоголя и пота, а на уши давил монотонный гул разговоров и несущаяся с танцпола музыка.
- Приятель, повтори-ка! – велел Гилберт, бухнув о стойку пустой пивной кружкой.
- Тебе не многовато будет, мон ами? – осведомился Франциск и манерно пригубил свой коктейль, заковыристое название которого Байльшмидт так и не смог запомнить.
- Франц, да ты что?! – рассмеялся сидящий рядом с ним Антонио. – Чтобы нашей пивной бочке да многовато? В тот день, когда Гил не осилит десятую кружку, я уйду в монастырь. Клянусь королевой Изабеллой!
- А я клянусь старым Фрицем, что монастырь этот будет женским, - фыркнул Гилберт и придвинул к себе уже полную кружку, над краем которой заманчиво колыхалось облако белоснежной пены.
- Я вовсе не ставлю под сомнение выносливость нашего замечательного друга, - усмехнулся Бонфуа. – Просто не хочу, чтобы все закончилось, как в прошлый ра…
Договорить он не успел: на них налетел дюжий бритоголовый детина, едва не впечатав своей мощной тушей всю троицу в барную стойку.
- Эй, осторожнее, братишка! – возмутился Антонио. – Так и убить недолго!
- Сам виноват, нечего лезть мне под ноги, - заплетающимся языком ответил мужик и собрался было уйти, но его удержала на месте опустившаяся на плечо рука.
- Мое пиво, - очень медленно и подозрительно спокойно произнес Гилберт. – Ты испортил его…
Во время столкновения кружка упала, и драгоценная янтарная жидкость разлилась по грязному полу.
- Заплати, - Байльшмидт усилил хватку, буквально впиваясь пальцами в плечо бритоголового.
- Хрена с два! – с бесшабашным нахальством пьяного вдрызг человека заявил тот. – Все с твоим дрянным пивом нормуль. Просто слижи и делов. Так даже вкуснее будет!
И он глумливо засмеялся.
- Слизать значит, - опасно тихо прошипел Гилберт, но затем вдруг перешел на крик. – Сейчас ты у меня живо все слижешь!
В следующую секунду его тяжелый кулак встретился с челюстью бритоголового. Мужчина упал, с оглушительным грохотом врезавшись в ближайший стол.
- Ганс! Эй, урод, ты на кого наехал!
К Гилберту подбежали трое, судя по идеально гладким лысинам, друзья уничтожителя пива. Все они были на голову выше Байльшмидта, шире в плечах и могли похвастаться отличной мускулатурой. Но Гилберта их габариты не особо впечатлили, он лишь по-волчьи оскалился и хрустнул костяшками. Сейчас он попал в родную стихию. Он был рожден для войны. Его пьянил азарт сражения - когда кровь закипает в жилах, чувства обостряются до предела, а мир вокруг становится таким пронзительно ярким... Но эпоха великих битв давно прошла, и сейчас Гилберту оставались лишь драки в барах…
Байльшмидт пригнулся, уворачиваясь от нацеленного ему в голову кулака, перехватил руку противника и перекинул его через себя.
- За Рейх! – гаркнул Гилберт, бросаясь на бритоголовых, точно хищник на добычу…
- Давай, Гил, врежь им! – скандировал, как на футбольном матче, Антонио. – Хуком его, хуком!
- Вот, что я говорил, - закатил глаза Франциск. – Как же я ненавижу насилие…
Однако при этом он не преминул разбить свой опустевший бокал о голову подвернувшегося под руку драчуна.
А Гилберт белой молнией носился по залу, отвешивая удары направо и налево, и с его лица не сходила широкая улыбка...
Когда побоище закончилось, зал бара являл собой весьма плачевное зрелище: превратившиеся в щепки столы, сломанные стулья, кучи битого стекла, развалившиеся в живописных позах друзья бритоголового молодца и те, кто просто решил поучаствовать в драке. Посреди всего этого великолепия стоял донельзя довольный Байльшмидт. Он усмехнулся, небрежно утер кровь с рассеченной губы и, достав из кармана пачку сигарет, с наслаждением закурил.
- Эх, Гил, опять ты все испортил, - картинно вздохнул Франциск. – Мы же пришли сюда выпить, расслабиться и покадрить девочек. А ты, как обычно, затеял драку. Все-таки твоя страсть к рукоприкладству удручает. Ты так всех красоток распугаешь, женщинам, знаешь ли, не нравятся дикари.
- Ну и черт с ними, больно надо, - отмахнулся Гилберт, выпустив в потолок струйку сизого дыма. Все равно на самом деле его интересовала лишь одна женщина. И уж она бы его не испугалась. И когда-то в далекие славные деньки в придорожной таверне они на пару раскидывали вот таких вот смутьянов…
Deine Gewalt ist nur ein stummer Schrei nach Liebe
Deine Springerstiefel sehnen sich nach Zärtlichkeit
Du hast nie gelernt, dich zu artikulieren
Und deine Eltern hatten niemals für dich Zeit
Твоя сила — лишь немой крик о любви
Твои военные сапоги тоскуют по нежности …
Ты никогда не учился красиво говорить,
А у родителей никогда не было на тебя времени.
Елизавета, восхищенно приоткрыв губы, рассматривает новый меч. Взвешивает оружие в руке. Медленно проводит пальчиком по льдисто сверкающему лезвию.
Хоть в Хедервари много мальчишеского, она в то же время необычайно женственна. Странное сочетание хрупкости и силы. Изящества и дикости...
Гилберт следит за ней, как завороженный. И гадает, каково это, когда ее пальцы касаются не холодного клинка, а его кожи. Гладят по щекам, зарываются в волосы. Наверное, очень приятно.
- Эй, чего уставился? – спрашивает Елизавета, настороженно зыркнув на него из-под густой челки.
Он хочет сказать, что у нее очень красивые руки, и такие очаровательные тонкие пальчики. Но вместо этого произносит совсем другое.
- Никуда я не уставился. Просто жду, когда ты, наконец, закончишь любоваться новым оружием, и мы сможем испытать его в деле.
Гилберт так хочет обнять Елизавету, прижать к груди, почувствовать, как напрягается ее гибкое тело… Ощутить вкус ее губ... Но вместо этого он замахивается мечом и бросается на нее. Только так он может выразить свою любовь. Каждый удар его клинка полон страсти и чувства, и в звоне стали звучат слова признания. Вот только может ли она это понять?..
Arschloch!*
Warum hast du Angst vorm Streicheln? Was soll all der Terz?
Unterm Lorbeerkranz mit Eicheln, weiß ich, schlägt dein Herz
Und Romantik ist für dich, nicht bloß graue Theorie
Zwischen Störkraft und den Onkelz steht 'ne Kuschelrock-LP
Почему ты боишься нежности и ласки?
Под лавровым венком с желудями, я знаю, бьется твое сердце.
И романтика для тебя – не только серая теория, ведь
Между Störkraft и Onkelz** стоит пластинка с балладами.
Гилберт воровато огляделся и, бочком-бочком подобравшись к шкафу, достал с полки коробку с дисками. Там, среди тяжелого рока был спрятан альбом с лирическими песнями, надежно замаскированный надписью «хеви-метал» на обложке. С каким-то особым трепетом Байльшмидт вставил диск в стереосистему... Полилась нежная мелодия, и певец проникновенно поведал о том, как он восхищается своей возлюбленной, танцующей в ночи под звездами. На бледных губах Гилберта заиграла едва заметная улыбка, он облокотился на руку и блаженно прикрыл глаза, представляя скользящую в серебристом свете луны Елизавету, облаченную лишь в легкую, почти прозрачную тунику… Он настолько погрузился в музыку, что не услышал ни шагов на лестнице, ни стука в дверь. От мечтаний его смогло пробудить только прикосновение к плечу и голос Людвига.
- Брат, прости...
Гилберт подскочил, как ужаленный, в глазах промелькнула паника, а рука принялась судорожно нащупывать кнопку «выкл». Она, как назло, не находилась, а из колонок продолжала звучать баллада о любви. Красивая, романтичная… позорящая сурового и чуждого сантиментам Великого Пруссию.
- Какого хрена, Запад?! – заорал Байльшмидт, пытаясь голосом перекрыть музыку. – Сколько раз я просил не заходить в мою комнату без стука?!
- Я стучал… целых три раза, но…, - слабо возразил Людвиг.
- Никакой личной жизни, черт подери! – продолжал бесноваться Гилберт, не обращая никакого внимания на виноватое бормотание младшего брата. Он наконец-то нашел заветную кнопку и надавил на нее с такой силой, что пластмасса протестующее хрустнула, покрывшись трещинами. Музыка резко оборвалась, жалобно пискнули колонки.
- Ты можешь слушать дальше, я вовсе не хотел мешать, - смущенно произнес Людвиг. – Кстати, замечательная песня… Не подскажешь исполнителя?
Это стало последней каплей.
– Мать твою! Вали отсюда! – Гилберт вытолкал ошарашенного брата из комнаты и с грохотом захлопнул дверь у него перед носом.
Deine Gewalt ist nur ein stummer Schrei nach Liebe
Deine Springerstiefel sehnen sich nach Zärtlichkeit
Du hast nie gelernt, dich zu artikulieren
Und deine Eltern hatten niemals für dich Zeit
Твоя сила — лишь немой крик о любви
Твои военные сапоги тоскуют по нежности …
Ты никогда не учился красиво говорить,
А у родителей никогда не было на тебя времени.
Стук тяжелых сапог Гилберта гулким эхом разносится по подземелью. Елизавета внутреннее вздрагивает, заслышав его, но старается сохранить надменный вид. Сейчас она пленница, ее запястья прикованы тяжелыми цепями к отсыревшей стене камеры, и Хедервари уверена, что в таком положении особенно важно оставаться гордой и сильной. Байльшмидт останавливается перед решетчатой дверью. Мерзко скрипит ключ в замке и вот Гилберт уже входит внутрь. Он смотрит на Елизавету сверху вниз, рубиновые глаза как будто светятся в полумраке подземелья, и ей становится не по себе. Этот тяжелый, пронзительный взгляд… Полный дикого всепоглощающего огня… Елизавета невольно вжимается в стену.
- Чего уставился? – как она ни старается сохранить хладнокровие, голос предательски срывается.
Гилберт молчит. На самом деле он многое хочет ей сказать, но, как обычно, не может выдавить из себя ни слова. Тогда он протягивает руку, едва-едва касается кончиками пальцев нежной щеки Елизаветы. Затем проводит по пухлым, чуть влажным губам. Очерчивает острые скулы. И скользит ниже… Кожа на ее шее такая тоненькая, что кажется, надави чуть сильнее, и она порвется. Он чувствует, как под его пальцами трепещет жилка.
Елизавету бьет мелкая дрожь.
- Гил, ты что…, - шепчет она.
Он молчит, неспешно, смакуя каждое мгновение, перемещает руку дальше. Касается изящной ямочки между ключиц. И замирает у воротника мундира, а затем секунду поколебавшись, расстегивает первую пуговицу. Елизавета резко, со всхлипом выдыхает, и Гилберт тут же отдергивает руку, словно обжегшись.
Хедервари смотрит на него растеряно, почти испуганно, а он злорадно улыбается.
- Как тебе в подземелье, Лизхен? Будешь тут сидеть, пока твой Родди не прибежит тебя спасать, - шипит он и, резко развернувшись на каблуках, уходит.
Arschloch!
Weil du Probleme hast, die keinen int'ressieren
Weil du Schiss vorm Schmusen hast - bist du ein Faschist
Du musst deinen Selbsthass nicht auf and're projezieren
Damit keiner merkt, was für ein lieber Kerl du bist!
У таких, как ты всегда есть проблемы, но они никому не интересны.
Если ты стесняешься проявлять нежность – ты фашист!
Ты не должен свою самоненависть проецировать на других,
Чтоб никто не мог заметить, что очень милый паренек!
Гилберту было плохо. Просто ужасно. Голова раскалывалась, перед глазами все плыло, а в горле разыгралась Третья мировая. Он свернулся калачиком на кровати и тихо ненавидел весь мир. Ему так хотелось, чтобы его приласкали, заботливо укутали в одеяло, покормили с ложечки микстурой и, черт возьми, почитали сказку... Но Байльшмидт напрасно ожидал, что кто-нибудь заглянет его проведать, минуты складывались в часы, а он все также кашлял в подушку в компании одного лишь цыпленка. Никого, похоже, совершенно не беспокоил тот факт, что Гилберт долго не выходил из своей комнаты. А ведь в большом немецком доме собралось столько гостей, бывших стран Оси, которых его младший брат гордо именовал семьей и друзьями…
Промаявшись еще час, Гилберт, наконец, решился покинуть комнату. Вяло переставляя ноги, он спустился на первый этаж и заглянул в гостиную. Перед ним предстала уже ставшая привычной картина: размазывающий по щекам слезы Венециано и хлопочущий над ним Людвиг.
- Не обращай внимания на глупую болтовню Романо, - увещевал он, приглаживая рыжие вихры Варгаса. – Ты же знаешь, ему лишь бы гадость сказать…
- Но… но… он сказал, что… что… я бесполезный…, - икая на каждом слоге, выдавил Венециано.
- Ты вовсе не бесполезный! – уверил его Людвиг.
Тут стоящий в дверях Гилберт зашелся в демонстративном приступе кашля, пытаясь привлечь внимание к своей персоне. Но его бессовестно проигнорировали. Во многом потому, что в этот же момент Варгас зарыдал пуще прежнего, и Людвиг бросил все свои силы на то, чтобы унять непрекращающийся поток слез.
«Ну и ладно, больно надо. Обойдусь и без вашей помощи», - раздраженно подумал Гилберт и, держась за стену, поковылял на кухню, решив лечить горло проверенным средством - ледяным пивом.
В коридоре он столкнулся с Родерихом, и как назло именно в этот момент ему приспичило чихнуть. Эдельштайн отскочил от Гилберта, как от чумного.
- Держись от меня подальше со своими бациллами! – выкрикнул музыкант, брезгливо прикрывая рот батистовым платком.
Байльшмидт мгновенно разозлился и второй раз чихнул уже специально, стараясь попасть слюной на идеально чистую рубашку Родериха. Того аж передернуло и он поспешно зашагал прочь.
- Мерзкий дикарь, - полетело Гилберту в спину раздраженное шипение.
«Изнеженный козел», - мысленно ответил он, добавляя еще один пункт в список равнодушных к его проблемам людей…
На кухне Гилберт обнаружил Елизавету. Она хлопотала у плиты, колдуя над весело булькающими кастрюльками. Ей тоже наверняка было на него плевать, как и остальным, поэтому Байльшмидт, уже не пытаясь громко кашлять, просто тихо направился к холодильнику. Запастись пивом и закрыться в своей комнате, чтобы пострадать в одиночестве – вот все, что он сейчас хотел.
- О, Гил, наконец-то ты появился! - голос Елизаветы заставил Гилберта замереть на месте. - Я уже начала волноваться, что с самого утра ни видно, ни слышно нашего главного возмутителя спокойствия… С тобой все в порядке?
Она оторвалась от варева в кастрюле и теперь пытливо смотрела на него.
- Выглядишь неважно… Ты случайно не заболел?
- Нормально все, - буркнул Байльшмидт. Ему так хотелось внимания, а теперь, когда нашелся кто-то, кому он не безразличен, его вдруг охватило странное смущение.
- А, по-моему, совсем не нормально, - Хедервари подошла к нему вплотную и неожиданно прижалась своим лбом к его. – Да ты весь горишь!
«Еще бы мне не гореть, когда ты так близко!» - Гилберт нервно сглотнул уже готовые вырваться слова. Теплое дыхание Елизаветы коснулось его щеки, он вздрогнул, по коже пробежала волна мурашек. Хедервари истолковала его реакцию по-своему.
- Да тебя озноб бьет! И ты еще бегаешь по дому! А ну живо в постель!
- Я в порядке, не гунди, - проворчала Гилберт, на деле готовый растечься счастливой лужицей от того, что он нем беспокоиться, не кто-нибудь, а именно она.
- В порядке он, ага! У него температура под сорок, а он в порядке… Тоже мне герой выискался! – прикрикнула на него Елизавета и, цепко схватив за руку, поволокла вон из кухни. – Постельный режим. Горячее питье. И. Никаких. Возражений.
Она притащила Гилберта в его комнату и, уложив в кровать, укутала в одеяло, словно младенца в пеленки.
- Я пошла за лекарствами. А ты не вздумай вставать. У меня для усмирения строптивых больных есть секретное оружие. Чугунное и очень тяжелое, - пригрозила Хедервари и выскользнула за дверь.
Гилберт проводил ее взглядом и ощутил, как на губах сама собой расцветает улыбка. Забота Елизаветы была так приятна. Ему даже показалось, что горло стало меньше болеть, а жар чуть спал. Он начал подозревать, что Хедервари вполне могла излечить его одним своим присутствием.
Вскоре она вернулась с аптечкой и горячим молоком.
- Так, сейчас выпьешь жаропонижающее, микстуру от кашля и спать, спать, - распоряжалась Елизавета, суетясь вокруг него. – И даже не вздумай артачиться.
Она присела на табурет возле постели Гилберта и проследила, чтобы он выполнил все ее указания. А он и не собирался спорить, млея от удовольствия. Болеть оказалось не так и уж плохо…
Однако, в очередной раз расчихавшись, Байльшмидт с запозданием подумал, что ему то может и хорошо, когда Елизавета рядом, но ей то лучше держаться от него подальше. Меньше всего он хотел, чтобы она заразилась. Уж лучше пускай его микробы уйдут мучить проклятого австрийского сноба.
- Лизхен, тебе не стоит вокруг меня крутиться, - посипел он. – А то тоже заболеешь...
- Ничего, я крепкая, - отмахнулась Елизавета. – Да и как я могу бросить тебя одного с таким жаром?
Она сидела с ним, пока температура и слабость не утянули Гилберта в сон. Ночью он вдруг ни с того ни с сего открыл глаза и понял, что Елизавета все еще рядом. Она так и задремала на табурете, склонив голову на его постель. Лунный свет падал прямо на ее лицо, мягко обрисовывал тонкие черты. С минуту Гилберт просто смотрел на нее, наблюдая, как чуть вздрагивают во сне ее густые ресницы. А затем сделал то, на что никогда не решился, если бы она бодрствовала. Сев в постели он нагнулся и нежно поцеловал ее в макушку.
- Спасибо, Лизхен, - прошуршал в тишине ночи его шепот.
Deine Gewalt ist nur ein stummer Schrei nach Liebe
Deine Springerstiefel sehnen sich nach Zärtlichkeit
Du hast nie gelernt, dich artizukulieren
Твоя сила — лишь немой крик о любви
Твои военные сапоги тоскуют по нежности …
Ты никогда не учился красиво говорить,
Сверкающая огнями бальная зала, зеркала, позолота и дробящийся сотнями радуг хрусталь. Елизавета плывет по начищенному до блеска паркету, величественная и грациозная. Пышная юбка темно-зеленого платья мерно колышется в такт ее легким шагам. Узкий лиф подчеркивает осиную талию, глубокий вырез обнажает покатые беломраморные плечи и соблазнительно приоткрывает высокую упругую грудь. Гилберт разевает рот и таращится на Елизавету, точно дурак.
- Чего уставился? – она смущенно опускает взгляд, нервно теребит веер затянутыми в кружевные перчатки маленькими ручками.
Байльшмидт хочет сказать, что она прекрасна. Что ей очень идет это платье. Но получается только нечленораздельное мычание.
- Елизавета, ты восхитительна! – к ней подходит улыбающийся Родерих. – Будто богиня, сошедшая с полотен Тициана! Не откажешь мне в танце?
Эдельштайн галантно протягивает ей руку. Хедервари секунду колеблется, бросает быстрый взгляд на Гилберта, будто ждет от него чего-то, но затем все-таки вкладывает пальчики в ладонь Родериха.
Байльшмидт сумрачно наблюдает, как они кружатся в вальсе, и до хруста костей стискивает кулаки…
Und deine Freundin, die hat niemals für dich Zeit...
И твоя подружка, вечно нет у нее на тебя времени...
В солнечный воскресный день они сидели на скамейке в парке. Сердце Гилберта бешено колотилось, ладони вспотели от волнения. Еще бы, ведь это было их первое свидание, и он все еще не мог поверить, что после стольких лет Елизавета согласилась с ним встречаться. Он украдкой посмотрел на нее: яркое полуденное солнце чуть позолотило ее медно-рыжие локоны, тоненькие ниточки волос колыхались на ветру, словно паутинка... Елизавета обернулась к нему, и он потерялся в зеленых омутах ее глаз…
Все-таки для него она была прекрасна и сейчас и много веков назад. Он так хотел сказать, как сильно любит ее, как рад, что они, наконец, вместе. И снова у него ничего не вышло, лишь слабое бормотание.
- Я люблю тебя, - вдруг произнесла Елизавета и ласково улыбнулась, глядя, как лицо Гилберта заливает румянец. - Я подумала, что раз ты не можешь сказать это сам, я скажу за тебя.
Arschloch!
Взявшись за руки, они неспешно гуляли по узким дорожкам парка. Гилберт крепко сжимал ладонь Елизаветы, понимая, что ему не обязательно говорить что-то вслух. Она и так все поймет, почувствует силу любви в его прикосновениях… Но мысленно он пообещал себе, что когда-нибудь все же скажет ей эти заветные слова.
Прим:
* - довольно грубое ругательство, смягченно можно перевести как невежда или придурок.
** - Störkraft и Onkelz (полное название Böhse Onkelz) – немецкие группы, играющие в стиле панк-рок и исполняющие песни фашистского характера.
Название: Крик о любви
Фандом: Хеталия
Бета: Dark wise wizard плюс моя безграмотность
Персонажи: Пруссия - в центре, Пруссия\Венгрия, на фоне Германия, Италия, Франция, Испания, Австрия.
Рейтинг: PG-13 (хотя Гил честно пытался его повысить хотя бы до R)
Жанр: сонгфик, романтика, флафф, чуток юмора, повседневность и вроде как попытки психологии
Дисклеймер: все-все у Химаря
Предупреждение: ООСище и вообще мой личный фанон
Главный виновник написания сего бреда:
читать дальшеDu bist wirklich saudumm, darum geht's dir gut
Hass ist deine Attitüde, ständig kocht dein Blut
Alles muss man dir erklären, weil du wirklich gar nichts weißt
Höchstwahrscheinlich nicht einmal, was "Attitüde" heißt
Ты действительно глуп, поэтому у тебя все хорошо.
Ненависть – твоя манера, твоя кровь постоянно вскипает.
Тебе все нужно объяснять, ведь ты на самом деле ничего не знаешь -
И вероятней всего, даже значения слова «манера».
В баре было людно, яблоку негде упасть. В воздухе витала убойная смесь - запахи табака, алкоголя и пота, а на уши давил монотонный гул разговоров и несущаяся с танцпола музыка.
- Приятель, повтори-ка! – велел Гилберт, бухнув о стойку пустой пивной кружкой.
- Тебе не многовато будет, мон ами? – осведомился Франциск и манерно пригубил свой коктейль, заковыристое название которого Байльшмидт так и не смог запомнить.
- Франц, да ты что?! – рассмеялся сидящий рядом с ним Антонио. – Чтобы нашей пивной бочке да многовато? В тот день, когда Гил не осилит десятую кружку, я уйду в монастырь. Клянусь королевой Изабеллой!
- А я клянусь старым Фрицем, что монастырь этот будет женским, - фыркнул Гилберт и придвинул к себе уже полную кружку, над краем которой заманчиво колыхалось облако белоснежной пены.
- Я вовсе не ставлю под сомнение выносливость нашего замечательного друга, - усмехнулся Бонфуа. – Просто не хочу, чтобы все закончилось, как в прошлый ра…
Договорить он не успел: на них налетел дюжий бритоголовый детина, едва не впечатав своей мощной тушей всю троицу в барную стойку.
- Эй, осторожнее, братишка! – возмутился Антонио. – Так и убить недолго!
- Сам виноват, нечего лезть мне под ноги, - заплетающимся языком ответил мужик и собрался было уйти, но его удержала на месте опустившаяся на плечо рука.
- Мое пиво, - очень медленно и подозрительно спокойно произнес Гилберт. – Ты испортил его…
Во время столкновения кружка упала, и драгоценная янтарная жидкость разлилась по грязному полу.
- Заплати, - Байльшмидт усилил хватку, буквально впиваясь пальцами в плечо бритоголового.
- Хрена с два! – с бесшабашным нахальством пьяного вдрызг человека заявил тот. – Все с твоим дрянным пивом нормуль. Просто слижи и делов. Так даже вкуснее будет!
И он глумливо засмеялся.
- Слизать значит, - опасно тихо прошипел Гилберт, но затем вдруг перешел на крик. – Сейчас ты у меня живо все слижешь!
В следующую секунду его тяжелый кулак встретился с челюстью бритоголового. Мужчина упал, с оглушительным грохотом врезавшись в ближайший стол.
- Ганс! Эй, урод, ты на кого наехал!
К Гилберту подбежали трое, судя по идеально гладким лысинам, друзья уничтожителя пива. Все они были на голову выше Байльшмидта, шире в плечах и могли похвастаться отличной мускулатурой. Но Гилберта их габариты не особо впечатлили, он лишь по-волчьи оскалился и хрустнул костяшками. Сейчас он попал в родную стихию. Он был рожден для войны. Его пьянил азарт сражения - когда кровь закипает в жилах, чувства обостряются до предела, а мир вокруг становится таким пронзительно ярким... Но эпоха великих битв давно прошла, и сейчас Гилберту оставались лишь драки в барах…
Байльшмидт пригнулся, уворачиваясь от нацеленного ему в голову кулака, перехватил руку противника и перекинул его через себя.
- За Рейх! – гаркнул Гилберт, бросаясь на бритоголовых, точно хищник на добычу…
- Давай, Гил, врежь им! – скандировал, как на футбольном матче, Антонио. – Хуком его, хуком!
- Вот, что я говорил, - закатил глаза Франциск. – Как же я ненавижу насилие…
Однако при этом он не преминул разбить свой опустевший бокал о голову подвернувшегося под руку драчуна.
А Гилберт белой молнией носился по залу, отвешивая удары направо и налево, и с его лица не сходила широкая улыбка...
Когда побоище закончилось, зал бара являл собой весьма плачевное зрелище: превратившиеся в щепки столы, сломанные стулья, кучи битого стекла, развалившиеся в живописных позах друзья бритоголового молодца и те, кто просто решил поучаствовать в драке. Посреди всего этого великолепия стоял донельзя довольный Байльшмидт. Он усмехнулся, небрежно утер кровь с рассеченной губы и, достав из кармана пачку сигарет, с наслаждением закурил.
- Эх, Гил, опять ты все испортил, - картинно вздохнул Франциск. – Мы же пришли сюда выпить, расслабиться и покадрить девочек. А ты, как обычно, затеял драку. Все-таки твоя страсть к рукоприкладству удручает. Ты так всех красоток распугаешь, женщинам, знаешь ли, не нравятся дикари.
- Ну и черт с ними, больно надо, - отмахнулся Гилберт, выпустив в потолок струйку сизого дыма. Все равно на самом деле его интересовала лишь одна женщина. И уж она бы его не испугалась. И когда-то в далекие славные деньки в придорожной таверне они на пару раскидывали вот таких вот смутьянов…
Deine Gewalt ist nur ein stummer Schrei nach Liebe
Deine Springerstiefel sehnen sich nach Zärtlichkeit
Du hast nie gelernt, dich zu artikulieren
Und deine Eltern hatten niemals für dich Zeit
Твоя сила — лишь немой крик о любви
Твои военные сапоги тоскуют по нежности …
Ты никогда не учился красиво говорить,
А у родителей никогда не было на тебя времени.
Елизавета, восхищенно приоткрыв губы, рассматривает новый меч. Взвешивает оружие в руке. Медленно проводит пальчиком по льдисто сверкающему лезвию.
Хоть в Хедервари много мальчишеского, она в то же время необычайно женственна. Странное сочетание хрупкости и силы. Изящества и дикости...
Гилберт следит за ней, как завороженный. И гадает, каково это, когда ее пальцы касаются не холодного клинка, а его кожи. Гладят по щекам, зарываются в волосы. Наверное, очень приятно.
- Эй, чего уставился? – спрашивает Елизавета, настороженно зыркнув на него из-под густой челки.
Он хочет сказать, что у нее очень красивые руки, и такие очаровательные тонкие пальчики. Но вместо этого произносит совсем другое.
- Никуда я не уставился. Просто жду, когда ты, наконец, закончишь любоваться новым оружием, и мы сможем испытать его в деле.
Гилберт так хочет обнять Елизавету, прижать к груди, почувствовать, как напрягается ее гибкое тело… Ощутить вкус ее губ... Но вместо этого он замахивается мечом и бросается на нее. Только так он может выразить свою любовь. Каждый удар его клинка полон страсти и чувства, и в звоне стали звучат слова признания. Вот только может ли она это понять?..
Arschloch!*
Warum hast du Angst vorm Streicheln? Was soll all der Terz?
Unterm Lorbeerkranz mit Eicheln, weiß ich, schlägt dein Herz
Und Romantik ist für dich, nicht bloß graue Theorie
Zwischen Störkraft und den Onkelz steht 'ne Kuschelrock-LP
Почему ты боишься нежности и ласки?
Под лавровым венком с желудями, я знаю, бьется твое сердце.
И романтика для тебя – не только серая теория, ведь
Между Störkraft и Onkelz** стоит пластинка с балладами.
Гилберт воровато огляделся и, бочком-бочком подобравшись к шкафу, достал с полки коробку с дисками. Там, среди тяжелого рока был спрятан альбом с лирическими песнями, надежно замаскированный надписью «хеви-метал» на обложке. С каким-то особым трепетом Байльшмидт вставил диск в стереосистему... Полилась нежная мелодия, и певец проникновенно поведал о том, как он восхищается своей возлюбленной, танцующей в ночи под звездами. На бледных губах Гилберта заиграла едва заметная улыбка, он облокотился на руку и блаженно прикрыл глаза, представляя скользящую в серебристом свете луны Елизавету, облаченную лишь в легкую, почти прозрачную тунику… Он настолько погрузился в музыку, что не услышал ни шагов на лестнице, ни стука в дверь. От мечтаний его смогло пробудить только прикосновение к плечу и голос Людвига.
- Брат, прости...
Гилберт подскочил, как ужаленный, в глазах промелькнула паника, а рука принялась судорожно нащупывать кнопку «выкл». Она, как назло, не находилась, а из колонок продолжала звучать баллада о любви. Красивая, романтичная… позорящая сурового и чуждого сантиментам Великого Пруссию.
- Какого хрена, Запад?! – заорал Байльшмидт, пытаясь голосом перекрыть музыку. – Сколько раз я просил не заходить в мою комнату без стука?!
- Я стучал… целых три раза, но…, - слабо возразил Людвиг.
- Никакой личной жизни, черт подери! – продолжал бесноваться Гилберт, не обращая никакого внимания на виноватое бормотание младшего брата. Он наконец-то нашел заветную кнопку и надавил на нее с такой силой, что пластмасса протестующее хрустнула, покрывшись трещинами. Музыка резко оборвалась, жалобно пискнули колонки.
- Ты можешь слушать дальше, я вовсе не хотел мешать, - смущенно произнес Людвиг. – Кстати, замечательная песня… Не подскажешь исполнителя?
Это стало последней каплей.
– Мать твою! Вали отсюда! – Гилберт вытолкал ошарашенного брата из комнаты и с грохотом захлопнул дверь у него перед носом.
Deine Gewalt ist nur ein stummer Schrei nach Liebe
Deine Springerstiefel sehnen sich nach Zärtlichkeit
Du hast nie gelernt, dich zu artikulieren
Und deine Eltern hatten niemals für dich Zeit
Твоя сила — лишь немой крик о любви
Твои военные сапоги тоскуют по нежности …
Ты никогда не учился красиво говорить,
А у родителей никогда не было на тебя времени.
Стук тяжелых сапог Гилберта гулким эхом разносится по подземелью. Елизавета внутреннее вздрагивает, заслышав его, но старается сохранить надменный вид. Сейчас она пленница, ее запястья прикованы тяжелыми цепями к отсыревшей стене камеры, и Хедервари уверена, что в таком положении особенно важно оставаться гордой и сильной. Байльшмидт останавливается перед решетчатой дверью. Мерзко скрипит ключ в замке и вот Гилберт уже входит внутрь. Он смотрит на Елизавету сверху вниз, рубиновые глаза как будто светятся в полумраке подземелья, и ей становится не по себе. Этот тяжелый, пронзительный взгляд… Полный дикого всепоглощающего огня… Елизавета невольно вжимается в стену.
- Чего уставился? – как она ни старается сохранить хладнокровие, голос предательски срывается.
Гилберт молчит. На самом деле он многое хочет ей сказать, но, как обычно, не может выдавить из себя ни слова. Тогда он протягивает руку, едва-едва касается кончиками пальцев нежной щеки Елизаветы. Затем проводит по пухлым, чуть влажным губам. Очерчивает острые скулы. И скользит ниже… Кожа на ее шее такая тоненькая, что кажется, надави чуть сильнее, и она порвется. Он чувствует, как под его пальцами трепещет жилка.
Елизавету бьет мелкая дрожь.
- Гил, ты что…, - шепчет она.
Он молчит, неспешно, смакуя каждое мгновение, перемещает руку дальше. Касается изящной ямочки между ключиц. И замирает у воротника мундира, а затем секунду поколебавшись, расстегивает первую пуговицу. Елизавета резко, со всхлипом выдыхает, и Гилберт тут же отдергивает руку, словно обжегшись.
Хедервари смотрит на него растеряно, почти испуганно, а он злорадно улыбается.
- Как тебе в подземелье, Лизхен? Будешь тут сидеть, пока твой Родди не прибежит тебя спасать, - шипит он и, резко развернувшись на каблуках, уходит.
Arschloch!
Weil du Probleme hast, die keinen int'ressieren
Weil du Schiss vorm Schmusen hast - bist du ein Faschist
Du musst deinen Selbsthass nicht auf and're projezieren
Damit keiner merkt, was für ein lieber Kerl du bist!
У таких, как ты всегда есть проблемы, но они никому не интересны.
Если ты стесняешься проявлять нежность – ты фашист!
Ты не должен свою самоненависть проецировать на других,
Чтоб никто не мог заметить, что очень милый паренек!
Гилберту было плохо. Просто ужасно. Голова раскалывалась, перед глазами все плыло, а в горле разыгралась Третья мировая. Он свернулся калачиком на кровати и тихо ненавидел весь мир. Ему так хотелось, чтобы его приласкали, заботливо укутали в одеяло, покормили с ложечки микстурой и, черт возьми, почитали сказку... Но Байльшмидт напрасно ожидал, что кто-нибудь заглянет его проведать, минуты складывались в часы, а он все также кашлял в подушку в компании одного лишь цыпленка. Никого, похоже, совершенно не беспокоил тот факт, что Гилберт долго не выходил из своей комнаты. А ведь в большом немецком доме собралось столько гостей, бывших стран Оси, которых его младший брат гордо именовал семьей и друзьями…
Промаявшись еще час, Гилберт, наконец, решился покинуть комнату. Вяло переставляя ноги, он спустился на первый этаж и заглянул в гостиную. Перед ним предстала уже ставшая привычной картина: размазывающий по щекам слезы Венециано и хлопочущий над ним Людвиг.
- Не обращай внимания на глупую болтовню Романо, - увещевал он, приглаживая рыжие вихры Варгаса. – Ты же знаешь, ему лишь бы гадость сказать…
- Но… но… он сказал, что… что… я бесполезный…, - икая на каждом слоге, выдавил Венециано.
- Ты вовсе не бесполезный! – уверил его Людвиг.
Тут стоящий в дверях Гилберт зашелся в демонстративном приступе кашля, пытаясь привлечь внимание к своей персоне. Но его бессовестно проигнорировали. Во многом потому, что в этот же момент Варгас зарыдал пуще прежнего, и Людвиг бросил все свои силы на то, чтобы унять непрекращающийся поток слез.
«Ну и ладно, больно надо. Обойдусь и без вашей помощи», - раздраженно подумал Гилберт и, держась за стену, поковылял на кухню, решив лечить горло проверенным средством - ледяным пивом.
В коридоре он столкнулся с Родерихом, и как назло именно в этот момент ему приспичило чихнуть. Эдельштайн отскочил от Гилберта, как от чумного.
- Держись от меня подальше со своими бациллами! – выкрикнул музыкант, брезгливо прикрывая рот батистовым платком.
Байльшмидт мгновенно разозлился и второй раз чихнул уже специально, стараясь попасть слюной на идеально чистую рубашку Родериха. Того аж передернуло и он поспешно зашагал прочь.
- Мерзкий дикарь, - полетело Гилберту в спину раздраженное шипение.
«Изнеженный козел», - мысленно ответил он, добавляя еще один пункт в список равнодушных к его проблемам людей…
На кухне Гилберт обнаружил Елизавету. Она хлопотала у плиты, колдуя над весело булькающими кастрюльками. Ей тоже наверняка было на него плевать, как и остальным, поэтому Байльшмидт, уже не пытаясь громко кашлять, просто тихо направился к холодильнику. Запастись пивом и закрыться в своей комнате, чтобы пострадать в одиночестве – вот все, что он сейчас хотел.
- О, Гил, наконец-то ты появился! - голос Елизаветы заставил Гилберта замереть на месте. - Я уже начала волноваться, что с самого утра ни видно, ни слышно нашего главного возмутителя спокойствия… С тобой все в порядке?
Она оторвалась от варева в кастрюле и теперь пытливо смотрела на него.
- Выглядишь неважно… Ты случайно не заболел?
- Нормально все, - буркнул Байльшмидт. Ему так хотелось внимания, а теперь, когда нашелся кто-то, кому он не безразличен, его вдруг охватило странное смущение.
- А, по-моему, совсем не нормально, - Хедервари подошла к нему вплотную и неожиданно прижалась своим лбом к его. – Да ты весь горишь!
«Еще бы мне не гореть, когда ты так близко!» - Гилберт нервно сглотнул уже готовые вырваться слова. Теплое дыхание Елизаветы коснулось его щеки, он вздрогнул, по коже пробежала волна мурашек. Хедервари истолковала его реакцию по-своему.
- Да тебя озноб бьет! И ты еще бегаешь по дому! А ну живо в постель!
- Я в порядке, не гунди, - проворчала Гилберт, на деле готовый растечься счастливой лужицей от того, что он нем беспокоиться, не кто-нибудь, а именно она.
- В порядке он, ага! У него температура под сорок, а он в порядке… Тоже мне герой выискался! – прикрикнула на него Елизавета и, цепко схватив за руку, поволокла вон из кухни. – Постельный режим. Горячее питье. И. Никаких. Возражений.
Она притащила Гилберта в его комнату и, уложив в кровать, укутала в одеяло, словно младенца в пеленки.
- Я пошла за лекарствами. А ты не вздумай вставать. У меня для усмирения строптивых больных есть секретное оружие. Чугунное и очень тяжелое, - пригрозила Хедервари и выскользнула за дверь.
Гилберт проводил ее взглядом и ощутил, как на губах сама собой расцветает улыбка. Забота Елизаветы была так приятна. Ему даже показалось, что горло стало меньше болеть, а жар чуть спал. Он начал подозревать, что Хедервари вполне могла излечить его одним своим присутствием.
Вскоре она вернулась с аптечкой и горячим молоком.
- Так, сейчас выпьешь жаропонижающее, микстуру от кашля и спать, спать, - распоряжалась Елизавета, суетясь вокруг него. – И даже не вздумай артачиться.
Она присела на табурет возле постели Гилберта и проследила, чтобы он выполнил все ее указания. А он и не собирался спорить, млея от удовольствия. Болеть оказалось не так и уж плохо…
Однако, в очередной раз расчихавшись, Байльшмидт с запозданием подумал, что ему то может и хорошо, когда Елизавета рядом, но ей то лучше держаться от него подальше. Меньше всего он хотел, чтобы она заразилась. Уж лучше пускай его микробы уйдут мучить проклятого австрийского сноба.
- Лизхен, тебе не стоит вокруг меня крутиться, - посипел он. – А то тоже заболеешь...
- Ничего, я крепкая, - отмахнулась Елизавета. – Да и как я могу бросить тебя одного с таким жаром?
Она сидела с ним, пока температура и слабость не утянули Гилберта в сон. Ночью он вдруг ни с того ни с сего открыл глаза и понял, что Елизавета все еще рядом. Она так и задремала на табурете, склонив голову на его постель. Лунный свет падал прямо на ее лицо, мягко обрисовывал тонкие черты. С минуту Гилберт просто смотрел на нее, наблюдая, как чуть вздрагивают во сне ее густые ресницы. А затем сделал то, на что никогда не решился, если бы она бодрствовала. Сев в постели он нагнулся и нежно поцеловал ее в макушку.
- Спасибо, Лизхен, - прошуршал в тишине ночи его шепот.
Deine Gewalt ist nur ein stummer Schrei nach Liebe
Deine Springerstiefel sehnen sich nach Zärtlichkeit
Du hast nie gelernt, dich artizukulieren
Твоя сила — лишь немой крик о любви
Твои военные сапоги тоскуют по нежности …
Ты никогда не учился красиво говорить,
Сверкающая огнями бальная зала, зеркала, позолота и дробящийся сотнями радуг хрусталь. Елизавета плывет по начищенному до блеска паркету, величественная и грациозная. Пышная юбка темно-зеленого платья мерно колышется в такт ее легким шагам. Узкий лиф подчеркивает осиную талию, глубокий вырез обнажает покатые беломраморные плечи и соблазнительно приоткрывает высокую упругую грудь. Гилберт разевает рот и таращится на Елизавету, точно дурак.
- Чего уставился? – она смущенно опускает взгляд, нервно теребит веер затянутыми в кружевные перчатки маленькими ручками.
Байльшмидт хочет сказать, что она прекрасна. Что ей очень идет это платье. Но получается только нечленораздельное мычание.
- Елизавета, ты восхитительна! – к ней подходит улыбающийся Родерих. – Будто богиня, сошедшая с полотен Тициана! Не откажешь мне в танце?
Эдельштайн галантно протягивает ей руку. Хедервари секунду колеблется, бросает быстрый взгляд на Гилберта, будто ждет от него чего-то, но затем все-таки вкладывает пальчики в ладонь Родериха.
Байльшмидт сумрачно наблюдает, как они кружатся в вальсе, и до хруста костей стискивает кулаки…
Und deine Freundin, die hat niemals für dich Zeit...
В солнечный воскресный день они сидели на скамейке в парке. Сердце Гилберта бешено колотилось, ладони вспотели от волнения. Еще бы, ведь это было их первое свидание, и он все еще не мог поверить, что после стольких лет Елизавета согласилась с ним встречаться. Он украдкой посмотрел на нее: яркое полуденное солнце чуть позолотило ее медно-рыжие локоны, тоненькие ниточки волос колыхались на ветру, словно паутинка... Елизавета обернулась к нему, и он потерялся в зеленых омутах ее глаз…
Все-таки для него она была прекрасна и сейчас и много веков назад. Он так хотел сказать, как сильно любит ее, как рад, что они, наконец, вместе. И снова у него ничего не вышло, лишь слабое бормотание.
- Я люблю тебя, - вдруг произнесла Елизавета и ласково улыбнулась, глядя, как лицо Гилберта заливает румянец. - Я подумала, что раз ты не можешь сказать это сам, я скажу за тебя.
Arschloch!
Взявшись за руки, они неспешно гуляли по узким дорожкам парка. Гилберт крепко сжимал ладонь Елизаветы, понимая, что ему не обязательно говорить что-то вслух. Она и так все поймет, почувствует силу любви в его прикосновениях… Но мысленно он пообещал себе, что когда-нибудь все же скажет ей эти заветные слова.
Прим:
* - довольно грубое ругательство, смягченно можно перевести как невежда или придурок.
** - Störkraft и Onkelz (полное название Böhse Onkelz) – немецкие группы, играющие в стиле панк-рок и исполняющие песни фашистского характера.
@темы: шипперское, фанфик, Венгрия, Пруссия
-
-
06.05.2012 в 23:35-
-
06.05.2012 в 23:52-
-
06.05.2012 в 23:56-
-
06.05.2012 в 23:59-
-
07.05.2012 в 00:05P.S.
Подарка пока не выходит.Красивое обоснование и романтическое разбилось о суровые исторические факты. Даже с введённым истдопущением выходит просто предыстория
-
-
07.05.2012 в 00:23ПС: да ничего страшного) я подожду) Твой подарок пока написан только в тетрадочке, надо бы перепечатать)
-
-
07.05.2012 в 00:28-
-
07.05.2012 в 00:41-
-
07.05.2012 в 00:45-
-
07.05.2012 в 00:47-
-
07.05.2012 в 00:50-
-
07.05.2012 в 00:57-
-
07.05.2012 в 01:00-
-
07.05.2012 в 01:21